Марк Азов - «Мир приключений» 1987 (№30) [Ежегодный сборник фантастических и приключенческих повестей и рассказов]
Понятно, метеорологи и радисты тоже помогают фронту. Понятно, сидеть годами на голых полярных островах — испытание не из самых легких. Но с таким испытанием, в конце концов, вполне могла справиться мама (не зря именно про нее вспомнило Управление Главсевморпути, когда понадобилось сменить полярников на острове Крайночнм), с этим испытанием мог справиться и он, Вовка! — Зачем тащить на Север Леонтия Ивановича, когда фронту необходим каждый мужчина? Могли бы Вовку отправить на зимовку. Он — сын полярников. Он анероид с барометром не спутает, стратус от кумулюса отличит, а скажи: “Нарта нужна!”, справится и с алыком — с этой ременной собачьей упряжью, соединившей в себе свойства хомута, чересседельника, подпруги, постромок, всего сразу. Мысленно Вовка не раз гнал нарту по тундре. В правой руке — остол, левой вцепился в баран, есть там такая деревянная дуга, чтобы за нее держаться. И с собачками Вовка нашел общий язык!
На “Мирном” в клетке семь крупных ездовых псов. Больше всего Вовке нравился вожак — Белый. Он правда был бел как снег. На фоне сугробов его и заметить трудно — глаза черные да нос. Вовка знал: Белый его уважает. Вовка знал: сунь он руку в клетку, погладь Белого, пес не тяпнет его зубами. Вовка тайком подкармливал собачек сэкономленными за чаем сухарями.
— Белый! Где твоя мамка, Белый?
Это у них была такая игра.
Услышав про мамку, будто понимая, Белый ложился на пол клетки, тихонько поскуливал. Далеко от Белого находилась его мамка. В Архангельске Леонтий Иванович обменял ее на новенький гелиограф Кемпбелла, и плыла сейчас мамка Белого к берегам Англии, а ее новый хозяин, наш союзник, штурман эсминца “Аллен” Берт Нельсон, гордился ею и трепал ее густой загривок, посматривая, не пикирует ли на них фашистский бомбардировщик.
Да, в Северном и в Норвежском всегда опасно. Но тут-то, в Карском?!
Вовке было стыдно за жирный угольный дым буксира, которым пахло, наверное, даже на дне моря. Вовке было стыдно за боцмана Хоботило, начинавшего суетиться, чуть лишь пробивалось сквозь облачность низкое полярное солнце. Вовке было стыдно за Леонтия Ивановича, которого вовсе не мучило назначение на зимовку. Вовке, наконец, было стыдно за себя, не уговорившего военкома отправить его на фронт. Пусть курсы коротковолновиков-любителей Вовка не закончил и справка у него была липовая, все же рацию он знал, а азбуку Морзе читал на слух. Конечно, он не даст двести знаков в минуту (это кореш Колька мог сыпать морзянку с такой быстротой, будто шел на дно), но с элементарными погодными сводками Вовка бы справился.
И вообще…
Будь Вовка капитаном “Мирного”, буксир вел бы себя совсем иначе. Будь Вовка капитаном “Мирного”, буксир не прятался бы от родного солнца. Будь Вовка капитаном “Мирного”, буксир и в одиночку шел бы прямо на Крайночнй, не шарахаясь трусливо из жмучи в морозгу. Появись фашистская подлодка, Вовка смело бы повел буксир на таран!
Но Вовка не был капитаном. И взяли его на борт только потому, что “Мирный” с Крайночнго шел в Игарку, а в Игарке у Вовки жила родная бабушка — Яна Тимофеевна Пушкарева. Одна только мама знала, каких трудов стоило ей договориться с Управлением Главсевморпути взять на борт “Мирного” сына. Поэтому, наверное, и сердилась: “Не попадайся людям под ноги! Не мозоль глаза! Не дерзи боцману!” — “А чего он обзывается “иждивенцем”! А чего он отобрал мой свисток!”
Мама только вздыхала.
Со свистком целая история. Утром выбрался Вовка на палубу, проскользнул незаметно на корму. Туман, сыро. Самое время испытать свисток, который Вовка спер в Архангельске со склада, когда ходил помогать грузить на буксир пробковые пояса. Вид у свистка ничтожный, а в инструкции сказано: слышимость — пять миль.
Дунул.
Хорошо, от души дунул.
Пять не пять, но на свист, пронзительный и высокий, мгновенно вывалился из тумана вахтенный, а за ним сам Хоботило. Ловчее портового крана вознес Вовку над палубой:
— Не зови лихо, когда оно тихо, иждивенец!
До Вовки не сразу дошло, что лихо в данном случае вовсе не одобрение, скорее хула. Опять получалось: все на судне пасут друг друга от бед, радист на связь не выходит — “Мирный” находится в зоне радиомолчания, — только он, Вовка, пассажир и иждивенец, кличет это самое лихо.
— Откуда свисток, поливуха?
Вовка знал: поливуха — это такой подводный камень, через который вода перекатывается, не давая буруна. Опасный камень, подлый. Сравнивать Вовку с поливухой было нечестно. Это он и выложил боцману.
— Не учи бабушку кашлять! Ты своим свистком все Карское разбудил!
Кутаясь в малицу, появилась на палубе мама. Из-под рыжей лисьей шапки выглядывал кончик рыжей косы. Ни о чем не спрашивая, попросила боцмана:
— Отдайте мне мальчишку, дядя Кирилл. Я его посажу за учебники.
И сказала Вовке:
— Кончился для тебя август. Считай, живешь уже в сентябре!
И пошла неторопливо вниз, двумя фразами перекроив календарь, создававшийся человечеством многие тысячи лет. А ведь до сентября оставалось целых три дня. Вовка мог совершенно законно бить баклуши и беседовать с Белым, и вдруг — сентябрь, приехали!
С мамой не поспоришь. Она в бабушку. Даже боцман Хоботило ни в чем не перечил маме. На острове Врангеля в пургу она разыскала и вывела к поселку двух заплутавших в тундре геологов. Она переплывала на байдарке зловредную Большую полынью. Она делилась погодой не только с материком, но и с эскимосами. Эскимосы, те даже приезжали к ней в Ленинград. С одним (его звали Аньялик) Вовка пил чай. Аньялик курил трубку и все время звал маму на остров Врангеля. “Без тебя скушно, умилек, — говорил он. — Мы олешков пасем тебе, умилек. Все эскимося ждут тебя, Клавдя!”
Получалось, история со свистком как бы обидела и маму.
А Яна Тимофеевна?
Десять лет живет в Игарке, в низовьях Енисея. “При могиле деда”. Дед умер в начале тридцатых, и баба Яна ни за что не захотела вернуться в Питер. “Не брошу деда. Проживу при могиле”. А когда Вовка побывал с мамой у бабы Яны, выяснилось, что живет она вовсе не при могиле, а в приземистом бараке, срубленном из черной лиственницы. Через весь барак тянулся коридор, тесно заставленный кадушками, ларями и сундуками. Там удобно было играть в прятки, стучать медяками о косяки. Стоило кому-то крикнуть “Атас!”, вся вольная Вовкина компания мчалась в бабкину комнату. А туда сунься! Яна Тимофеевна Пушкарева так лихо умела дать отпор ворчливому населению барака, так уверенно попыхивала короткой трубкой, что ее не на шутку побаивались. Как только баба Яна приезжала погостить к дочери, в большой квартире Пушкаревых сразу начинало пахнуть трубочным табаком и березовыми вениками. Баба Яна обожала баню, особенно ту, что за Литейным мостом. “А тебе надо больше есть, задохлик! — покрикивала она на внука. — Я из тебя сделаю Амундсена!”
